Из истории Амурской колесухи:
В начале 1898 г., через полгода после окончания строительства Уссурийской магистрали, Приамурский генерал-губернатор возбудил перед правительством ходатайство о сооружении грунтовой дороги, соединяющей Хабаровск со Сретенском через город Благовещенск.
В том же году последовало разрешение на ее строительство и были выделены денежные средства из казны. С целью удешевления работ решено было использовать труд ссыльнокаторжан, которые, по мнению местного начальства, хорошо проявили себя на строительстве Уссурийской железной дороги, а также колесного пути от Хабаровска до Спасска. Для этого к месту постройки доставили с острова Сахалин 300 каторжан, которые вместе с заключенными, переведенными с Уссурийской железной дороги, составили команду в 407 человек. В 1898 г. численность подневольных строителей достигла 800 и более — к уже имевшимся присоединились из Нерчинской каторжной тюрьмы.
Летние дорожные работы того года состояли, главным образом, в сооружении, равнении полотна дороги, в рытье боковых и продольных водоотводных канав, постройке дамб, мостов, станционных зданий, устройстве через большие реки переправ, проведении вдоль пути линии телеграфа. Зимние работы носили подготовительный характер: заготовка пиломатериала, сооружение тачек, кольев и т.д. В первый же летний строительный сезон было проложено 52 версты дороги.
Более успешно пошла прокладка в 1899 г., так как ей предшествовал подготовительный зимний период. Летом ежедневно в работах участвовало до 400 человек. Они шли на трех отдельных участках: г. Хабаровск – ст. Поперечная, ст. Поперечная – село Надеждинское, село Надеждинское – ст. Михайло-Семеновская.
В тот год было проложено до 75 верст дороги, отремонтировано 43 версты. В следующем году проложили еще 95 верст дороги. Кроме того, было сооружено 31 большой и 5 малых мостов. В 1900-1901 гг. летом основные дорожные работы вело уже более 600 человек. На всех трех участках проведены 103 версты полотна, поставлено 10 станционных зданий, в том числе одно – двухэтажное. Построено 6 новых мостов общей протяженностью 225 погонных сажен, временные мосты заменены на постоянные. В результате, окончательно отстроен первый и второй участки, а третий — подготовлен к сдаче в эксплуатацию. Осенью 1901 г. часть строителей перебросили на IV участок (ст. Чирки – р. Биджан).
С начала зимы 1901-1902 года главные силы дорожных команд были сосредоточены на заготовке строевого леса в верховьях р. Биджан, возле хутора Бабстово, для искусственных и гражданских сооружений как для четвертого, так и для следующего, пятого участка пути (р. Биджан – Помпеевский перевал). Одновременно шла распиловка леса на тес, подготовка телеграфных столбов, изготавливались ручные тачки. Непосредственно лесозаготовками занимались до 300 человек, остальные — на плотницких работах по трассе (достраивали почтовые станции, сторожевые будки, летнее помещение Покровской почтово-телеграфной конторы).
В мае 1902 г. с острова Сахалин прибыла новая партия ссыльнокаторжан (200 человек), которых сразу же перебросили на четвертый участок для устройства земляного полотна. К концу года здесь уложено 57 верст полотна (из 63), на оставшемся пути — срезаны кочки, проложены гати. Кроме того, построено 38 небольших мостов, отверстием от 1 до 5 сажен и один большой — в 30 сажен. Начаты подготовительные работы по строительству моста через р. Биджан в 78 сажен. Из трех проектируемых станционных зданий закончены два.
Большая часть арестантов в зимний период 1903–1904 года была занята на подготовительных работах для дальнейших и весьма трудных работ на горных участках в Хинганских хребтах. В связи с этим летом 1904 г. предполагалось довести состав дорожных команд до полутора тысяч человек. Сверх того, предполагалось привлечь 300–400 ссыльнопоселенцев с Сахалина. Для этой цели испрашивалось у казны 245 тыс. рублей. Выделено было только 150 тыс. рублей, и от привлечения поселенцев пришлось отказаться. Но в 1904 г. впервые в практике строительства «Амурской колесухи» Главное тюремное управление страны прислало из Михайловской переселенческой тюрьмы 396 ссыльнокаторжан. Кроме того, опять же впервые, с разрешения Приамурского генерал-губернатора на строительство присылают арестантов местных тюрем (Благовещенска, Хабаровска и Владивостока). Таким образом, среднесписочный состав был доведен летом 1904 г. до 1052 человек. Увеличение численности работников на трассе создало серьезную проблему их обустройства. На Сутарском и Луговском перевалах, а также на р. Ашикане спешно строятся лагеря, каждый из которых вмещает от 300 до 400 человек. От Амура и между лагерями проложили временную дорогу.
В связи с началом русско-японской войны императорский наместник на Дальнем Востоке отдал распоряжение о необходимости скорого открытия сквозного движения между Хабаровском и Благовещенском, не заботясь об обустройстве пути и сосредоточившись только на самых необходимых работах.
Наметились и облегченные требования к обустройству дорог-времянок. Просеки прорубались шириной не более 7 сажен, канавы велись с двух сторон лишь там, где было крайне необходимо, ширина дорожного полотна уменьшилась минимально — до 3 сажен и лишь с очисткой от пней, корней и камней. В низинах и топях делалась подсыпка, устраивались гати с тем, чтобы они впоследствии становились основанием для дамб. Во второй половине лета успели провести дополнительные работы по изысканию трассы еще на двух участках пути.
С наступлением холодов большую часть арестантов распределили по зимним лагерям на Хинганских перевалах, остальных — мелкими партиями вдоль трассы.
На 1 января 1905 г. в дорожных командах состояло 733 арестанта. В течение года по распоряжению Главного тюремного управления на пополнение состава дорожных команд присланы в этот район из Московской центральной пересылочной тюрьмы («централа») 485 ссыльнокаторжан. Из тюрем Приамурского края направлено в район работ 145 арестантов. Во второй половине года к ним присоединилось такое же количество сахалинских каторжников, эвакуированных с острова вследствие захвата его японцами. В то же время в течение года убыль составила 737 человек (большинство по отбытию срока наказания) и, таким образом, среднесписочный состав работающих достиг 749 человек.
В 1906 г. арестантов, работающих на дороге, разделили на две большие команды: Сутарскую и Пашковскую. Сутарская команда расположилась в Хинганских перевалах, первоначально — в палатках с деревянными нарами, а к зиме переведена в полуземлянки-бараки. Пашковскую команду сформировали в июле 1906 г. Всего в тот год было пройдено просекой и с корчевкой ее от пней 26 верст и планировкой полотна — еще 60 верст. Кроме того, проложены времянки от Пашково до лагеря на Хингане 8,5 верст и от станицы Иннокентьевской до села Аркадие-Семеновскго — 28 верст. Одновременно велся ремонт дороги от станицы Радде до Пашкова (38 верст). Наряду с дорожным строительством, арестанты занимались возведением станционных зданий, прокладкой телеграфных линий, рытьем колодцев.
В 1907 г. численность арестантов на строящейся магистрали достигло максимальной величины — 1252 человека. Разделены они уже на четыре команды: Сутарскую, Пашковскую, Райчихинскую и Биджанскую. Дорожники-строители, как и планировалось, вышли на дорогу от села Михайловки на село Райчиху и от него на деревню Асташиху на р. Бурее. Точно также и на следующий год строители были разделены на четыре команды. В 1909 г. строители вышли на соединение с существовавшей колесной магистралью, связав два крупнейших города на Амуре — Благовещенск и Хабаровск — колесным путем. Арестанты работали на строительстве «колесухи» до зимы 1909 г. Тогда расформировали два последних арестантских лагеря — Пашковский и Биджанский. Достройку дороги в 1909 г. планировали проводить силами вольнонаемных рабочих, практика применения труда которых была приобретена четырьмя годами ранее.
Источник:
http://dalvostok.su/istoriya/item/17-istoria-glava-2
Протяженность дороги составляла почти 2,0 тыс. км, на территории ЕАО – около 320 км. "Колесуха" начиналась у с. Покровки (возле Хабаровска), шла на Волочаевку и далее тянулась в юго-западном направлении через села Русская Поляна, Надеждинское, Чурки, Бабстово, Преображеновка, через Хинганский хребет выходила у с. Радде и дальше проходила по берегу р. Амура через с. Пашково на Благовещенск".
Из воспоминаний участников:
И мы уже давно знаем: «Колесуха» – это Амурская колесная дорога, что прокладывается между Хабаровском и Благовещенском, слушаем о порядках на «Колесухе» и не верим, добрых три четверти приписывая арестантскому творчеству, но на наши скептические замечания слышим в ответ:
– Ладно, авось, поверите. Вот погодите...
Мы «погодили», и мы убеждаемся; мы «погодили», и, угодив на «Колесуху», уже знаем, что рассказы о ней, слышанные и в Бутырках, и в Тобольске, и в Алгачах, и в Александровской централке, и в Смоленском централе правдивы и точны, как протокол. К сожалению, «сочинительства» нет. На этот раз арестантское творчество питалось фактами – голая правда, как всякая голая правда, ясна как божий день, неприкрашена – и поэтому жутка и кошмарна.
Встреча первая, у палаток тотчас же разъясняет все; дальнейшее – последующее – в полной согласованности с началом, а конец венчает это, – «Колесуха» не обманула, «Колесуха» не солгала устами тысяч каторжников, разбросанных по всей русской земле. Круг, взявший свое начало в маленьком польском городке, вбирает в себя новое звено – «Колесуху» – и, кто знает, быть может, это звено будет последним, окончательным и тем мертвым звеном, каким замыкается жизнь, – живая жизнь, ибо на «Колесухе» «живой» жизни нет, как нет живых людей, а есть ходячие трупы, как нет вообще «людей», а есть числа, номера, манекены с ярлыками: уголовный, политик, бывший студент, бывший агроном, бывший учитель. На «Колесухе» не говорят, а шепчутся; на «Колесухе» не спят, а тяжело дремлют с готовностью в любую минуту вскочить и вытянуться в струнку; на «Колесухе» не умываются, а чешутся; на «Колесухе» не едят, а, торопливо, обжигаясь, глотают, на «Колесухе» нет ни норм, ни закона, ни правил, ни обычаев, а есть только разнузданное «хочу» любого солдата, любого надсмотрщика – американские плантации на берегу Амура, плантаторы с фамилиями: Карпов, Сидоров, Смирнов, белые рабы под серыми куртками, а вместо американских лесов – амурские сопки, болота. И мошкара – мелкая, злющая, тучами облепляющая лицо, руки, ноги.
– Был ты на «Колесухе»? То-то!
«То-то» стало фактом: мы живем в палатках, дырявых и грязных, куда легко и беспрепятственно проникает и дождь и ветер; когда ветер злится – вся палатка ходуном идет, а мы под серым полотнищем беспомощны, как дети; спим на грубо сколоченных козлах с соломенной подстилкой. Да мы не одни – у нас и гости водятся: уже приползают и греются. Сначала страшно, а потом привыкаешь: ничего, тварь безвредная, ведет себя пристойно, и ничего не требует.
В 4 часа утра нас выгоняют на работу; только-только светает, когда мы вылезаем из палаток и двумя длинными шеренгами выстраиваемся вдоль палаток, а перед нами темный лес; за нами – сопки, сбоку – топь и где-то недалеко Амур, а за Амуром – Китай – воля, свобода, но – близок локоть, а не укусишь.
Мы в рваных, грязных рубахах; многие из нас босиком, а утро холоднее: осеннее солнце греет скупо, по сопкам ползет туман; от леса тянет сыростью – дрожим, ежимся и ждем команды. Из крайней палатки показывается начальство – шеренги замирают...
– Первый, второй, третий...
Солдаты вскидывают винтовки, мы – лопаты, и десятками выходим на дорогу, десяток за десятком шлепаем по грязи, десяток за десятком отбиваем версты, а их немало: 12 верст надо пройти, чтобы добраться до участка и те же 12 верст обратно, когда погонят домой.
Мы роем канавы, режем дерн, возим песок, дробим щебень, прорубаем тайгу, тянем бревна, отбрасываем камни, – словом, прокладываем дорогу, но не по сухим местам, а по болотам, вопреки здравому смыслу, но зато на благо того, кто руководит постройкой и кто на каждой лишней версте богатеет. И богатеет здорово: выписываются фантастические цифры расходов, не выдается наше грошовое жалование (что-то около 30 коп. в день на душу, а нас 300 душ, – вот в день и набегает 90 рублей), полагающаяся нам одежда, обувь тоже остается в кармане, вместо фунта мяса получаем полфунта, вместо 3 фунтов хлеба – 2, и не мудрено, что начальство не торопится и с особенным удовольствием путь направляет по болотам, делая 2 – 3-верстные крюки, а каждый такой крюк затягивает работу на пять-семь суток, а тут иногда сама природа приходит на помощь: то вода затопит участок, то насыпь от дождя сползет вниз, то мостик привалится – глядишь, заново надо работать, еще на добрую неделю поправки, да починки.
От ближайшего жилого места 100-120 верст, вокруг сопки непроходимые болота, молчаливая тайга – и что хотят, то и делают с нами, а конвой, как на подбор – звери. Сами они тоже пасынки в своем роде: штрафные из полков, и им не сладко, и им, как и нам, приходится месить грязь, дрожать под дождем и ежедневно отмеривать 24 версты, да и кормят их туго; на ком же сорвать свою злобу, как не на нас, беспомощных?
Работаем мы не все вместе; для предупреждения беспорядков нас разбивают по десяткам и разбивают умело: по одному политическому на девять уголовных, на случай побега обязав всех круговой порукой – и уголовные следят за десятым политическим не хуже конвоира.
И куда и как убежишь? – по прямой дороге нельзя; кинуться в тайгу – пропадешь; по сопкам пробираться – обратно к старому месту вернешься, – и побеги редки, как редки у нас солнечные ясные дни. Девять уголовных начеку, глаз не спускают с тебя, знают, что в случае побега им придется расплачиваться своей спиной; наизусть все помнят редкие побеги и с дрожью вспоминают, как пороли один десяток, когда смельчак нашелся и, все презрев, кинулся в тайгу.
В июне бежал матрос Масалков – политический; поймали его тут же, дали 25 розог и заковали, недель пять работал в кандалах, стоя по колено в воде; весь он в кровоподтеках и ранах; а до него бежал один уголовный, десять дней кружился по сопкам, а на одиннадцатый день увидал, как что-то белеет вдали; обрадовался, решил, что на деревню набрел, побежал, радуясь, и – уперся в палатки.
Два смельчака – Парохин и Гришин – на глазах конвойных бросились в лес; загремели выстрелы; на помощь прибежали остальные конвойные. Минут через 20, Парохина и Гришина поймали и сквозь строй провели: конвойные зверски работали прикладами; Гришин тут же умер, а Парохина, полумертвого, отправили в больницу. В конце осени пытался бежать Федя Дрожжин (ныне покойный: где-то в Сибири убит в боях с семеновцами) – не удалось; поймали и били смертным боем. Счастливо бежал лишь покойный Алексей Бессель-Виноградов; дней 12 бродил по тайге, но в конце концов волю нашел.1 Из одного десятка бежал уголовный Грузинский; остальных 9 выпороли; два раза наказывали; каждый раз по 40 розог.
Урок давался большой; редкий мог кончить его: то велено десятку вырыть канаву в 120 аршин длины, в полтора аршина ширины, три четверти глубины и при этом всю землю свезти; то приказывают набить и свезти 18 – 20 вагонеток щебня, а везти надо версты 3 – 4, то вдруг велено на протяжении 120 аршин длины и 2 аршин ширины вырезать правильные четырехугольные куски дерна (каждый кусок глубиной в 2/5 арш.) и обложить ими тщательно дорогу. Был еще род работы: корчевка – работа тяжелая и почти невыполнимая – вырубить десятка полтора объемистых деревьев, распилить, а землю совершенно очистить от корней. При этой работе самые сильные падали; сахалинец Рогачев, человек в два обхвата, два раза бежавший с Сахалина, смуглый красавец, широкоплечий и сильный, как сохатый, не раз ложился наземь в бессилии. Режешь дерн, поднимаешь мокрые четырехугольники, а снизу тучей поднимается мошкара, слепит глаза, впивается в щеки, в губы; канаву роешь – вода по колено; щебень дробишь, грузишь в тачки, а тачки сломанные. Говорили старшему надзирателю Гвоздеву, просили заменить новыми, а тот просто и коротко ответил:
– На то и каторга, чтобы тачки были сломанные; с целыми немудрено.
Дождь ли, жара ли – все равно: работа продолжается.
Одно лето жара достигала 40°, – все-таки работали, хотя каждый день на тачках привозили по 2, по 3 человека, свалившихся от солнечного удара. Однажды фельдшер не поверил, решил, что арестант притворяется – исколол его всего иголками; проверить хотел.
Доктора нет – два фельдшера; один из них порядочный человек, но вечно пьян; напившись, жалеет нас, негодует, а помочь ничем не может. Другой трезв, как квакер, но подл до гадости; бывший казак, за дезертирство его присудили к 4-хгодичному заключению; подал прошение на высочайшее имя, и 4 года крепости отменили с обязательством прослужить фельдшером 5 лет на колесной дороге. В приемной у него всего одна бутылка йода, и одной и той же кисточкой он смазывает сифилитические язвы и простые нарывы; нередко рукоприкладствует, постоянно отказывает в лекарствах и неизменно сквернословит.
Конвойных человек сто; все штрафные и все потеряли облик человечий: «Колесуха» все уравнивает, начиная от начальника Кнохта и кончая техником Янцем (бывший офицер, отбывший каторгу за какое-то убийство). Кнохт собственноручно не дерется, но Янц иногда не прочь; Кнохт любит «выражаться» и читать нравоучения. Однажды ему пожаловались, что жалования не выдают, что сахара нет; он изволил улыбнуться и ответить:
– К чему он вам? Я сам пью без сахара.
А конвойные – конвойные однажды для забавы поймали собаку, переломали ей лапы, а когда она завизжала, выкопали яму, зарыли ее живой, подплясывая и играя на гармонике.
А конвойные – конвойные бьют арестантов; бьют днем, утром, ночью. Бьют за то, что ты еврей; бьют, если носишь очки, длинные волосы: «а, забастовщик!»; бьют, когда надеваешь чистую рубаху; бьют, когда идешь на работу, с работы; бьют за недоконченный урок, за лопату, не вовремя поднятую, за то, что поскользнулся в грязи, за то, что не так быстро побежал, не так скоро исполнил приказание; бьют ночью, когда громко заговоришь в палатке, когда просишь «до ветру».
Ночь, тишина; выходишь из палатки и кричишь:
– Господин часовой, позвольте «до ветру».
– Иди, – раздается из темноты.
Бредешь к «параше», а не успел подойти – летишь со всех ног: получил прикладом по затылку. Оказывается, что конвой забавляется: «иди» – кричит не передний конвойный, а боковой – и передний бьет.
Как-то, в октябре, старикашка один вышел из палатки, попросился, а конвойный не пускает.
– Попляши, – говорит, – а то не пущу.
Старикашка шмыгнул носом и стал плясать.
В том же октябре месяце некий Абдышев попросился у часового выйти; часовой пустил, а когда Абдышев, возвращаясь, мимоходом заглянул в чужую палатку, – часовой Кравченко налетел на него, прикладом повалил на землю и сломал ему два ребра. Начальник конвоя, когда ему донесли о случившемся, заметил:
– Плохо, что сломал ребра, но молодец, что верен присяге, – но при чем тут присяга – осталось тайной.
Политического Гуткина конвоир избил до полусмерти за отказ Гуткина продать свою подушку за 20 копеек; у другого в течение нескольких дней не сходили кровоподтеки; избив его, надзиратель крикнул конвойным:
– А, ну-ка пощупайте его!
К счастью, никто из конвойных не подошел, один только отозвался:
– Не стоит: больно щупленький.
Больного Хихадзе, не вышедшего на раскомандировку, надзиратель, после поверки, вытащил за ноги из палатки, велел ему встать; когда Хихадзе встал, надзиратель ударом ноги в живот повалил его, избил, а потом позвал конвойного и велел погнать Хихадзе на работу: больного Хихадзе заставили пройти 12 верст под прикладом.
Тайга, болота, приклады и кулаки, сырость и голод, непомерная работа и сознание безнадежности, серое небо и безысходность, мошкара и вода по колено, рубахи с паразитами и голые нары – и понятно, что люди шли к избавлению окольными путями: рубили себе пальцы, нарочно заражали себя, пили настойку из махорки, симулировали сумасшествие – все, лишь бы быть отправленными в тюрьму, лишь бы уйти с «Колесухи».
За свое пребывание на «Колесухе» я помню много таких случаев: один политический, на моих глазах, лопатой рубанул себя по ноге, отрезав полпятки; несли его окровавленного, а другие глядели с завистью:
– Вот... отправят.
Уголовный армянин, когда катилась вагонетка, подложил под колесо два пальца; даже не вскрикнул, только скривился и, молча, стал оседать. Год спустя мы встретились на этапе по дороге в Нерчинскую каторгу, – он шел на поселение; был он безруким и седым.
Мой сосед по нарам, ночью, под кожу ноги продевал красную, толстую шерстяную нитку, на ночь оставляя ее: нога пухла, гноилась, а он радовался и верил, что скоро отправят его.
Юноша, лет 20, порывистый и жизнеупорный в тюрьме, говорил мне на работе, когда мы резали дерн, вяло и медленно:
– Я не могу больше. Вчера я десять раз получил прикладом. Я с ума сойду или подложу пальцы под вагонетки.
Я следил за ним ежеминутно; когда подкатывалась вагонетка, я замирал в волнении.
Не пришлось ему воспользоваться вагонеткой: однажды надорвался, поднимая осину – и хлынула кровь горлом, – отправили его в тюрьму. А Малыгин – тот просто: взял топор и отрубил большой палец руки – тут же, у всех на глазах, руку положил на сруб, точно говядину, и ударил быстро.
А дни тянутся медленно, уныло и жутко, как жутко днем на работе, как жутко ночью в палатке, но зато каждый вечер, по возвращении с работы, нас выстраивали перед деревянным крестом (стоял он перед палатками – большой, некрашенный) и заставляли петь «Спаси, господи».
Христианин ли ты, еврей, магометанин – все равно: стой и пой, в противном случае опять тот же приклад. Приклад на «Колесухе» никогда не отдыхает, он всегда наготове.
Вечер – зыбкий и бледный, десяток за десятком тянутся к кресту, выстраиваются, и под темными замолкнувшим небом, далеким и черным, несется хриплое, нестройное пение, а те, кто поют, дрожат от сырости и шатаются от усталости, а те, кто заставляют петь, покрикивают:
– Громче, сволочье!
Разносится окрест:
– «Спаси, Господи, люди твоя»...
Звезда мелькнула, другая, дрожат дальние огни кухни, светится палатка техника Янца, шумит угрюмо тайга.
– «Бла-а-говерному импе-е-ратору»...
Кое-кто крестится, вон кто-то вздохнул тяжело, кто-то за моей спиной протянул тоскливо: «господи» – и какая жуть в этом протяжном тихом шепоте.
– «Благослови достояние твое»...
Нет благословения, ни милости, ни надежды, а в палатке толчея, злые окрики, шипящие голоса, – все люди и всем тяжко, – и говоришь себе, твердишь себе: «держись, держись, не поддавайся ни тайге, ни туману, ни осенним темным снам».
После молитвы скудный ужин второпях, наскоро, а будь он даже лукулловским – все равно не до него, лечь, скорее лечь, скорее натянуть халат на голову и уйти от всего: от палаток, от прелой соломы, от приклада, который каждую минуту занесен над твоей головой, от скрипа тачек, от лопат, от мокрого дерна, от ржавых вагонеток, от груды щебня и от людей, да, от людей, похожих на все, что угодно, только не на человека, даже если эти люди любят Пушкина и знают, какое великое слово – слово «революция».
Нервы у всех точно обнажены; ссоры часты, как дождь, малейший пустяк является поводом к брани, – и мы ругаемся, как извозчики, а грязны мы, как трубочисты: месяцами не меняем белья, его нам не выдают – и три четверти ночи воюем с насекомыми, а избавится от них не можем.
Ночью палатки, словно барак тифозный: кто бредит во сне, кто вскрикивает, никто не спит спокойно; мечутся, точно грешники, разбрасывают руки и ноги, ворочаются, тяжело дышат, тяжело спят, а вставая на работу, кашляют хрипло, надрывно и гнутся, как потом гнутся над тачками, над вагонетками, под тяжестью полос дерна.
Мы все простужены, мы все кашляем, мы живем в воде, работаем в воде и стынем в воде, от нее не уйдешь: она пробирается в палатки, подползает к тебе, когда остервенело тычешь лопатой в землю, когда прокладываешь канаву.
На работе мы не отдыхаем: некогда, каждый час дорог, а в любом десятке есть нерадивые, больные, слабые и ленивые – и за тех и других равно надо расплачиваться. На работе мы не только не поем, но даже редко разговариваем, а когда уж невтерпеж – то ругаемся. Мы ненавидим свою работу, как она ненавидит нас, и ежеминутно подставляет нам ножку: то щебень не поддается, то канаву прорезает огромный камень, то вагонетка вырывается из рук и по откосу бешено мчится вниз.
Мы – плохие работники, но и руководители наши хороши: техник Янц путает север с западом, надсмотрщики едва умеют обращаться с инструментами, а начальник Кнохт озабочен одним: подольше бы строился его участок. За кнохтовские сбережения мы расплачиваемся суставным ревматизмом, ранами, когда босой ногой попадешь на рельсы – хриплым кашлем, нудным и беспрерывным, а в результате нередко чахоткой.
Лагерь перемещается каждые 15 верст. Это происходит приблизительно раз в 2 – 2,5 месяца. Когда участок в 15 верст закончен, – лагерь снимается с места; сворачиваются палатки, грузится солдатское и начальническое добро, и партия трогается. Пока приходят и устраиваются на новом месте, пока расчищают поляну для стоянки, проходит 3-4 дня, и арестантам на эти три дня выдается на руки вся провизия и, таким образом, каждому десятку приходится тащить на себе лишних 9-10 пудов (кроме лопат, топоров, одежды) на протяжении 15 верст, и как часто в изнеможении десятки выбрасывают свою провизию, оставляя только по куску хлеба, – и вплоть до окончательного устройства на новом месте вся партия голодает.
«Новое место – новая жизнь»..., все по-старому и на новом месте: та же тайга, те же конвойные и тот же бессмысленный невыполнимый урок.
Мне повезло: я встречаю среди конвойных земляка, разговорились случайно, когда я устилал пол в солдатских палатках еловыми ветками, – и земляк меня не угощает прикладом, даже покурить дает, а это такое блаженство: ведь, мы курим сушеные листья, мелко накрошенную кору. Каждая затяжка – восторг, каждая струя дыма – счастье, а мой земляк по Волге даже и не знает, как он осчастливил меня. Бедняга, он в скором времени угодил под арест, правда не из-за меня, а за винтовку, нечищенную. Коротка была наша дружбы, но памятна на всю жизнь. Однажды меня назначили на домашние работы, по нездоровью. Работа эта считается более легкой, а в круг ее входят такие задачи: в течение дня раз пять сходить в лес (это за версту от лагеря), каждый раз притащить по дереву, распилить и нарубить дрова, – это до обеда; после обеда надо заполнить сорокаведерную бочку водой; дается два ведра, а коромысла нет, проволочная ручка режет ладонь, вода далеко, идя, приходится скакать с кочки на кочку. Вот, наполнил, идешь, но не попал на кочку, поскользнулся, ведра опрокинулись – иди обратно.
Земляк мой выбирал деревья потоньше, а на кочках даже помогал и не злился, когда я отдыхал, – где ты теперь, милый? Хорошо б повидаться, и верю я: узнаю его, мигом узнаю. хотя немало лет прошло с того дня, когда я на берегу Зеи тащил дрова для солдатской кухни и пол в палатке господина Янца посыпал песочком – песочком для красоты и уюта.
Памятна эта Зея – особенно приток ее один, крохотный, только вот забыл, как он назывался. Был он, как все речушки: ничего особенного, ничего выдающегося, а, ведь, на всю жизнь остался в памяти, ничем его не выскоблишь, никак о нем не забудешь.
Однажды, было это уже к концу осени, дней пять дожди лили беспрерывно, точно миллион бочек кто-то наверху опрокинул, и приток этот словно взбесился: разлился широко-широко, сорвал мост как раз на полпути к месту работ, и на 2 версты раскинулся по равнине, забурлил, закипел, заволновался.
Сорван мост, а на работу шагать надо, – и ежедневно мы эту речушку переходили вброд, раздеваясь догола и, не обсохнув, становились на работу, а продолжалось это двенадцать дней, – в холодные последние осенние дни с заморозками.
«Колесуха» обратилась в сумасшедший дом.
Сбрасываются штаны и рубахи, лопаты болтаются на голых плечах; робко пробуешь ногой воду – холодно, кровь стынет, но команда не умолкает:
– Марш! Марш!
Вот уже вода до колен, вот она уже выше; кто-то рядом поскользнулся, под водой попал ногой на рельсы, порезал ногу и стонет; перед тобой мелко дрожит чья-то посиневшая худая спина; близко старик-уголовный бормочет:
– Иисусе Христе, Иисусе Христе!..
И растягивается цепь из голых плеч, из голых спин – все синие, все жалкие, все маленькие – все, все, все...
И вдруг раздается громкий крик:
– Я – адмирал. Посторонись: мой броненосец плывет, - и студент тут же швыряет халат, ложится на него, машет руками и ногами, гудит, свистит и заливается тоненьким сумасшедшим смешком.
Внесли его в палатку на руках; несли и молчали, а вечером у Креста пели:
– «Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого»...
Горел свет в палатках конвойных, вырисовывались ближние деревья, мелко-мелко моросил дождик.
Ночью, сквозь продранное полотнище палатки, глянула одна звезда, другая. Был в них привет неумирающего движения, но все живое вокруг дико и мертво.
Источник:
http://www.biblioteka.freepress.ru/kolesuha.htm
Нашей целью будет знакомство с Малым Хинганом. Времени для подготовки совсем мало, но места очень интересные и в природном и в историческом плане.
А еще там живут летучие мыши...
перевод сажень-метр от 2-х до 10 метров, к тому-же нас 12 человек и мы на квадрах. Два бревна под рычаги + лебедка = мост. Средняя скорость подмотки 3 м/мин. 5 мин на квадр, час на группу. Первые сразу уходят дальше... Одним словом процесс отработан, но ранняя весна это тоже плюс. Снег остался только на самых вершинах, а вот наледи в ручьях еще не растаяли что тоже должно нам помочь. Да и это 
